В прошлом году заслуженный артист Украины, художественный руководитель и главный дирижер Национального одесского филармонического оркестра Хобарт Эрл отметил знаменательный юбилей – исполнилось двадцать лет с тех пор, как он возглавил этот музыкальный коллектив. Сегодня мы беседуем с маэстро и о том, что предшествовало его приезду в Одессу, и об одесском периоде его творческой жизни. Благо, говорить с ним не только приятно, но и легко: американец не только хорошо выучил русский язык, но и блестяще освоил многие особенности «одесского наречия».
– Маэстро, вы довольно много гастролируете как дирижер и не только со своим одесским оркестром. В чью пользу сравнение?
– Наш оркестр сейчас в неплохой форме. (Это же неизменно отмечают все, кому доводится выступать на одной сцене с Национальным одесским филармоническим оркестром – Авт.). Не так давно мы играли «Смерть и просветление» Рихарда Штрауса – впервые за несколько лет. Для музыкантов полезно вернуться к тому, что какое-то время не исполнялось. Мне показалось, что в этот раз мы сыграли немного по-другому.
И еще один концерт хочется выделить особо: наш «Вечер в Каракасе», исполненный в Оперном театре. Для меня это было впервые, когда я с местной публикой делился чем-то с моей родины – Венесуэлы. То, что мы сделали целый вечер этой музыки, – это большая редкость для восточноевропейского оркестра. Да, признаюсь, это был незабываемый для меня концерт!
– Как возникла идея провести «Вечер в Каракасе»?
– В общем-то спонтанно, хотя я давно думал, что когда-нибудь надо обязательно исполнить такую программу. А толчком послужил приезд в Одессу Эдиксона Руиса, контрабасиста из Венесуэлы, мое долгое общение с ним, воспоминания о нашем родном Каракасе. К тому же Эдиксон оказал мне огромную помощь – обеспечил нотами.
– Хочется, чтобы вы вспомнили и о других вечерах – штраусовских. Они уже стали традицией в Одессе. Это полностью Ваша идея?
– Да, идея принадлежит мне. Трижды в жизни мне посчастливилось побывать на знаменитых концертах Венского филармонического оркестра утром 1 января. Это что-то совершенно особенное! У меня возникла идея воссоздать такую атмосферу на старый Новый год, преследуя еще и творческую цель – научить оркестр играть эти вальсы. И это, слава Богу, действительно удалось. Заставить любой оркестр играть вальсы Штрауса – это целое событие. И ни для кого не секрет, что мало кто за пределами Австрии умеет их играть. Это очень специфическое искусство. Даже немцам оно не вполне под силу. Я обычно говорю, что эта музыка подобна джазу ХIХ века. Впервые мы исполнили вальсы Штрауса в Оперном театре в 1993 году. За те годы, что мы исполняем эту программу, оркестр очень вырос в ее исполнении. Мы играем это неплохо. Многие играют Штрауса, но делают это плохо. А исполнение нашего оркестра оценила и зарубежная пресса, включая – что особенно важно и приятно – австрийскую.
– Как Вы воспринимаете любовь зрителей: уже давно привыкли, или всегда радуетесь проявлению их эмоций?
– Трудно сказать. Я просто чувствую, что одесская публика меня знает. Когда я дирижирую оркестрами в других городах, ощущение немного другое, чем когда выступаешь дома, со своим оркестром. Что касается любви зрителей... Для меня важнее всего иметь внутреннее хорошее чувство после концерта. Я учу своих музыкантов так называемой «исполнительской психологии»: если что-то «идет мимо» в выступлении, очень важно это моментально забыть. Главное – не «зацикливаться» на том, что, к примеру, только что сфальшивил гобой. Надо уметь это сразу «выключить», идти дальше. Если музыканту это удалось – здорово!
– На одной из пресс-конференций вы тронули меня теплыми словами о родителях, покинувших этот мир. Чувствуется тесная духовная связь с ними...
– Да, вы правы! Я поздний ребенок. Может быть, когда я был ребенком, мне было как-то не по себе, что у меня такие немолодые родители, а потом я стал ценить то, что они дали мне жизнь в таком возрасте. Отец был 13-го, а мама – 19-го года, они прожили долгую жизнь: оба умерли в 2002 году. И, что удивительно, оба они ушли из жизни при моем исполнении 8-й симфонии Шостаковича: один раз я дирижировал через день после смерти папы, а еще через полгода – через несколько часов после смерти мамы… Мои родители были очень открытыми, современными людьми. Они с большим интересом восприняли мой приезд в Одессу, этот необычный шаг: они всегда приветствовали все новое.
– Когда в вашей жизни появилась музыка? Могла ли она вообще не появиться?
– Моя мама была хормейстером, а тетя – композитором. Музыка окружала меня с раннего детства. Я был на всех маминых концертах, на ее службе в церкви.
– А кем был Ваш отец?
– Он был бизнесменом – работал в страховой компании. И, тем не менее, с большим пониманием относился к моему увлечению музыкой – наверное, гораздо больше, чем другие отцы, далекие от музыки.
– Хобарт, этот вопрос, думаю, вам задавали уже не раз. Не удержусь и я.
Блестящее образование в Европе и США, успешная работа в великолепной Вене – и приглашение в Одессу, город «из другого мира». Как принималось решение?
– Скажу честно: может быть, мало кто из моих коллег совершил бы такой поступок. Именно потому, что это другой мир. Но я... Я родился не в своей стране, рос среди двух менталитетов, всегда вокруг звучали два языка. После окончания в Каракасе Великобританской школы я поехал в Шотландию, в школу-интернат. Раз – и просто бросили меня, рожденного в южной стране Венесуэле и никогда не видевшего снег, в шотландскую зиму. Там я тоже начал с нуля – ведь и это был другой мир! А потом я приехал в Америку – и снова другой мир. И в Австрии пришлось начать все с нуля – я даже не знал немецкого. Одесса оказалась четвертым местом, где мне приходилось открывать новый мир, и я уже был к этому подготовлен. Было, пожалуй, сложнее, чем где бы то ни было, зато очень полезно для молодого дирижера: я участвовал в развитии коллектива.
– Прошло более 20 лет… Стала ли Одесса вашим домом? И вообще – что вы имеете в виду, говоря «домой», «дома»?
– В том-то и дело: у меня нет ощущения дома. Нигде. Или везде – и в Одессе, и в Вене, и в Америке – в Нью-Джерси. Конечно, и в Венесуэле. Для меня это очень смешано.
– Совершенно понятно, что жизнь нашего оркестра не назовешь безоблачной. Есть ли у художественного руководителя НОФО Хобарта Эрла мечты, которые вполне смогли бы стать реальностью?
– Конечно, есть большие творческие планы. Дай Бог, чтобы хотя бы половина из них осуществилась! Я не раз говорил о нашем зале. Меня уже можно цитировать, но я понимаю, что это бесполезно – нужно не говорить, а делать. И освещение, и акустика недостойны этого зала. В нашем зале на сцене ударные и валторны плохо слышат, что играют, например, струнные. К тому же проникает шум с улицы. Любой оркестр – это зеркало своего зала. Место, где ты играешь, – это твой дом. И от того, каков он, очень зависит качество исполнения. Одесситам досталось великолепное наследство – наш зал. Здесь должен происходить праздник. А освещение мешает этому празднику! В зале должны висеть люстры, а не какие-то железяки. Они абсолютно «не клеятся» с этим залом! Но все это должны делать власти. Я уже внес немалый личный вклад в этот зал. Многое сделано правильно – использованы рекомендации ныне покойного всемирно известного акустика Рассела Джонсона. Но дальше – это уже не я. Я не могу делать это вечно. А душа у нашего зала гениальная!
– Во время концерта вы иногда рассказываете о создании произведения, что вызывает неизменный интерес. Сейчас, к сожалению, это происходит реже. А жаль...
– Это особенно важно для современной музыки. Хорошо помню, как в 90-х годах мы в Одессе играли три фрагмента оперы Альбана Берга «Воццек». Это великий австрийский композитор ХХ века – я его просто обожаю! А опера «Воццек» – один из ключевых оперных спектаклей ХХ века. Музыка сложная, и то, что мы ее играли, было важным событием. Вот тогда, до начала исполнения, я разговаривал, и мы сделали публике некую демонстрацию третьего фрагмента. Дело в том, что если знать, что происходит, слушаешь иначе. А тут, в этом фрагменте, есть один из самых известных эффектов музыки ХХ века. В конце спектакля Воццек тонет в пруду, и Берг через музыку создал эффект движения воды, которое потихоньку затухает, – так бывает, когда ты бросаешь камень в воду. Звуки переплетаются – вода движется и постепенно затихает... Наступает смерть – Воццека больше нет. Если человек не знает содержания оперы – например, в случае нашего концертного исполнения, он не поймет это должным образом. Кстати, дети, побывавшие на этом концерте, спустя полгода подходили ко мне и просили еще раз «сыграть им водоворот».
– Сцена – это комфортная среда обитания для вас?
– Да, я чувствую себя комфортно на сцене. Я растворяюсь в музыке! Все, что я делаю, – от души и совершенно искренне. Просто исполнять музыкальное произведение – для меня уже удовольствие. Это касается не всех исполнителей. Один известный западный импресарио, к сожалению, ныне покойный, сказал обо мне своему коллеге: «Хоби родился для сцены». Думаю, что это так еще и потому, что я на сцене с раннего детства. Никакого волнения, просто очень комфортно.
– Вы производите впечатление благополучного человека, который точно знает, чего хочет от жизни, и легко идет к достижению своей цели. Можно сказать, что вы – баловень судьбы?
– Знаете, у каждого своя судьба, и даже если человек кажется баловнем, у него все равно много проблем. Если он даже добился больших успехов, возможно, они пришли к нему через большие трудности. Жизнь – это такая штука…
Марина Ровинская
"Фаворит удачи"
