Александр Нестеренко, адвокат, председатель адвокатского объединения «Нуминум» – об искусстве и практике арт-адвокатуры, о судебной драматургии, о защите воинов АТО и многом другом…
— Александр, ты – инициатор и идейный вдохновитель интересного феномена: арт-адвокатура. Если говорить на языке современного искусства, то это вполне можно назвать акционизмом. Что это для тебя, как возникла эта идея?
— Адвокатура – это тоже искусство – искусство речи, риторика. Но современные адвокаты отошли от важнейшей фазы судопроизводства – судоговорения, то есть, от дебатов: сейчас на судах никто не рассуждает о том, как все происходило, поскольку все свелось к формальным выступлениям. Поэтому мы с группой единомышленников решили расширить спектр нашей деятельности и имплементировать в нее элементы искусства, как, например, в индийском кино (смеется), где с помощью танца и песни актеры рассказывают истории.
— Давай на конкретном примере?
— Например, судебное заседание по иску народного депутата Нестора Шуфрича, где он выступал как потерпевший. В 2014 году Шуфрич посетил Одессу, и его тут избили. Он подал исковое заявление в суд, но ни в одно судебное заседание сам ни разу не явился. А ведь по закону Украины это не только право, но и обязанность истца: потерпевший обязан являться в судебные заседания, а также сообщать суду заблаговременно о причинах неявки – они могут быть признаны судом как уважительными, так и неуважительными. Ввиду неявки Шуфрича судебное заседание по его иску многократно откладывалось. Суд нервничал. Тогда у меня родилась идея «материализовать» Шуфрича – с юмором, конечно. Тут как раз одесский художник Harry Lis написал его портрет в том самом избитом виде, и мы попросили у него этот портрет. Затем сообщили СМИ, что будем проводить аукцион: раз реального Шуфрича нет, значит, будем его материализовывать средствами искусства – выставим его на торги прямо во время судебного заседания. Мы красиво отыграли этот нестандартный ход и привлекли общественное внимание к резонансному делу.
— Но если неявка потерпевшего противозаконна, значит, суд должен был привлечь Шуфрича к ответственности? И действовать в каком-то правовом поле, а не только такими экстравагантными методами арт-адвокатуры?
— Суд мог бы наложить на него денежное взыскание, но любой суд состоит из конкретных судей. Есть судьи, которые требовательны к процессу явки, однако есть и судьи, которые не хотят заострять отношения с какими-то значимыми персонами, поэтому маневрируют: а вдруг где-то что-то как-то?.. Я их понимаю, ведь в судебной системе каждый – сам за себя. Когда я работал судьей, у меня вопрос был поставлен просто: я провожу судебное заседание, вы должны либо явиться, либо уведомить о причинах неявки, и если эти причины уважительные и позволяет закон – мы проведем процесс без вас. У меня был интересный случай, когда определенные лица по религиозным мотивам начали отказываться от получения идентификационных кодов. Их пастыри рассказывали им, что идентификационный код – это число Сатаны и прочие ужастики. Приличное количество людей, особенно пенсионеров, начали массово отказываться от них, а налоговая инспекция стала с ними массово судиться, и этими делами завалили всех судей, в том числе и меня. А по данной категории дел уже Верховным Судом сформировалась правовая позиция: обязать налоговую ставить на седьмой странице паспорта отметку, что кода нет по религиозным убеждениям. Отметка была нужна, потому что без нее не выдавали пенсию и не решались многие другие вопросы. Тем не менее, налоговики отказывались ставить эти отметки без решения суда. Я не знал, как с этой глупостью бороться, ибо наперед было ясно, что суд примет решение в пользу истца. Вначале просил налоговиков перестать заниматься ерундой, тратить время, деньги, дергать суды, пенсионеров и своих сотрудников, однако мои увещевания оказались безрезультатными. Тогда я выработал четкую доктрину: стал обязывать, чтобы на каждом судебном заседании присутствовал начальник налогового управления. Не зам, не представитель – а начальник. У него и так хлопот полон рот, а тут ему еще нужно слушать дела с утра до вечера. Он не явился один раз, не явился второй раз. Я дал указание секретарю составить протокол за неуважение к суду. Когда налоговик не явился в третий раз, за ним поехала милиция. Доставили его в судебное заседание принудительно. Я слушал с ним дела два дня подряд, с утра и до вечера – размеренно вел процесс, устанавливал личность, разъяснял права, и так далее и тому подобное – все по букве закона. На третий день они проставили моим истцам отметки в паспорта и дела были закрыты, хотя другие судьи некоторое время еще продолжали «отбиваться» от этих дел. К чему я это вспомнил? К тому, что не нужно бояться, не нужно маневрировать и заигрывать с властью. Если ты судья, то ты принимаешь решение именем Украины, и выше тебя никого нет. Даже президент не выше тебя. Президент выносит указы, которые судья может отменить. Судебная власть – самая мощная, потому что она ставит точку в любом споре, даже в споре с законодательной властью. А у нас традиционно так сложилось, что судьи не хотят спорить: как бы чего не вышло. Но если ты пришел работать на судейскую должность, нужно четко дать себе ответ на вопрос: ты Судья или ты просто человек в мантии? Если ты Судья, то на твое внутреннее убеждение влияешь только ты сам.
— Почему ты ушел с судейской должности?
— Меня уволили за нарушение присяги. Хотя я ее не нарушал.
— Что это значит?
— Я шел на судейскую должность с определенной целью: работать судьей. И рассматривать дела по справедливости и по закону. Я не ждал ни благ, ни поблажек. Но когда за несколько лет моей работы – с 2002-го по 2006-й – я подсчитал, сколько мне предлагали – вышло порядка 200 тысяч долларов. Я изначально для себя принял решение, что не беру никаких денег. Кому-то это не нравилось. У тех людей – своя стезя, и они знают, куда идут. Не моя задача их оценивать. Они сами себе судьи. А я – сам себе судья.
— Ты выступаешь в защите бывших воинов АТО, которые совершили противоправные действия, причем, ты защищаешь их бесплатно. Почему ты этим занимаешься?
— Я изучал научную статистику, которая существует за рубежом. Американские и британские исследования четко установили, что люди, которые побывали на войне, – сколько бы они там ни пробыли – приобретают определенный синдром: склонность у воевавших к насилию или к самоубийству в несколько раз выше, чем у обычных людей. Поэтому за рубежом созданы реабилитационные центры для бывших военных. Разрабатывались и внедрялись специальные программы реабилитации – людей возвращали в нормальную жизнь, чтобы их проблемы не превращались в проблему общества. А в Украине такой программы нет, нет специалистов, которые могли бы квалифицированно работать с этой группой риска и выводить их – ментально – из боевых действий в мирную жизнь. Люди, которые отвоевали, если понимают, что проблема кроется в них, могут пойти к бытовому психологу, но такой психолог не знает специальных методик, он не подготовлен к работе с теми, кто вернулся с войны. Поэтому, когда они попадают за решетку, они все еще воюют. Они эмоционально неустойчивы, нестабильны. Но никто не задается вопросом, что эти люди больны. Их нужно было на гражданке вначале лечить, однако никто не лечит, а просто говорят: «Ты совершил преступление!»
— Ты пытался как-то влиять на эту ситуацию?
— Я зачитывал судьям научные статьи по этому вопросу, ссылался на зарубежную статистику, и у них глаза на лоб лезли: ведь, по сути я им говорил, что они судят больных людей. На данном этапе я пытаюсь достучаться до чиновников на уровне тех дел, которые веду. Но, с моей точки зрения, проблему нужно решать системно, на уровне государства.
— Вернемся к арт-адвокатуре. Что еще ты вносишь в судебное исполнительство благодаря привлечению искусства?
— Я изучал историю адвокатуры, изучал выступления известных адвокатов, которые тоже показывали во время судебных слушаний некоторые вещи. Хотя так, как делаем мы, не делал никто. Если к судоговорению добавить элементы искусства – изображения потерпевших, изображения конфликта и так далее, – суд и присяжные заседатели воспринимают обстоятельства в другом свете: появляется наглядность, эффект присутствия в действии. Введение в систему защиты дополнительных арт-элементов, воздействующих на разные органы чувств, играет хорошую роль, оно объемней доводит суть дела до сознания слушателей – суда и присяжных.
— Как ты сам определяешь искусство?
— Искусство, с моей точки зрения, – это определенная условность, навязанная извне определенным человеческим индивидуумом.
— Этот индивидуум – художник?
— Не обязательно. Это может быть его имиджмейкер, либо его продюсер, либо его лоббист.
— То есть, это манипуляция общественным сознанием?
— Совершенно верно. Вот когда ты идешь по лугу, там есть синие цветочки, желтые цветочки, красные цветочки – и каждый по-своему хорош, и человек склонен выбирать, что ему ближе, выбирать то, чего ему не хватает в душе, – красный цветочек либо желтый. Либо колючий. Либо мягкий. Мы не можем сравнивать фиалку с гвоздикой – это вопрос вкуса. Зато мы можем посмотреть на фиалку с гвоздикой с другой точки зрения – с точки зрения восприятия. Но вот мы идем на выставки, и там нам начинают объяснять, какая картина хорошая, а какая – плохая. А ведь искусствоведы подвержены профессиональной деформации: они смотрят на мир через определенные шоры. На западе существуют реабилитационные программы для профессионалов. Например, каждые пять лет полицейский проходит глубочайшую психологическую реабилитацию – для того, чтобы выйти из своей профессиональной скорлупы, расширить границы сознания. Нашим художникам и искусствоведам также не мешало бы иногда оставить свои узкопрофессиональные рассуждения, потому что профессиональная деформация в конечном итоге человека ломает. Он перестает воспринимать полноту мира.
— Я знаю, что ты увлечен искусствами восточных единоборств, коллекционируешь мечи.
— Я ничего не коллекционирую. Вообще. Потому что считаю, что коллекционирование вредно. Восточные единоборства – мое любимое занятие. И если я приобретаю японский меч катана, это не вопрос коллекционирования. Меч – это инструмент. Существует самурайская пословица: «Меч с собой нужно носить всю жизнь, даже если он пригодится тебе всего раз». Вдруг такое случится, что нужно будет зарубить человека – а у меня под рукой нет меча. Что мне делать? (смеется).
— А почему ты считаешь, что коллекционирование вредно?
— Потому что человек замыкается на неких материальных объектах, и они становятся его частью. Это, во-первых, превращается в накопительство. А во-вторых, у человека вырабатывается фобия: вдруг с его сокровищами что-то произойдет, вдруг их украдут? У меня был один такой знакомый, он занимался коллекционированием царских наград, у него была коллекция на сотни тысяч долларов, он собирал ее больше тридцати лет. И вдруг его ограбили. Это было очень жалкое зрелище: как будто ему отрубили ноги и руки. Он перестал быть человеком, каким был раньше, он стал зомби: был одержим идеей вернуть себе свою коллекцию. И больше уже ничего не делал и не понимал. Коллекционирование как самоцель – это болезнь. Она разрушает человеческую личность.
— Но у тебя же есть потребность в мече на твоих занятиях по боевым искусствам. А у кого-то есть потребность созерцать живопись…
— Соглашусь. Если коллекционирование идет не от желания иметь, а от потребности созерцать, тогда это уже медитативная практика. Тогда картина – это инструментарий для работы над своим внутренним миром. Ты через эту картину расширяешь сознание и пытаешься понять нечто большее, чем то, что на ней написано. Такое творческое взаимодействие с искусством должно присутствовать в жизни человека. А уж какой способ этого взаимодействия человек выберет – коллекционирование, посещение выставок, общение с художниками либо имплементация арта в свою профессиональную деятельность – это решать ему самому.
